Деревья пятидесятых собой подпирали небо.
На них нелепые гнёзда сооружали грачи.
И время стучало в окна безжалостно и свирепо,
И прятались в камеры залов Шагаловские скрипачи.
И пульс часов учащался, и воспалялись гланды,
За окнами шли парады, и снег, и сеансы в кино.
Суббота дышала баней, свежим бельём и лавандой,
И щёлкали по столешницам косточки домино.
Деревья были покрыты морщинистою корою,
Как руки старух-колхозниц. Уже отрыдало вдовство.
И чтобы побольше было мечтателей и героев,
Переполнялось криками женское естество.
А тополя размножались. Их пух покрывал панели.
Пушок на губе был странным, как волосы на лобке.
Гитары дворов и подъездов о лагерном братстве пели,
И билось запретное слово в Есенинской горькой строке.
Грачи вечерами взмывали зловещей Хичкоковской стаей,
Авгуры испуганно клали свои партбилеты на стол.
И в букварях блистало жестокое имя из стали,
Чтоб покорял Антарктику атомный ледокол.
Но времени тахикардия и века опухшие веки,
Румяные яйца на Пасху, рождественская мишура,
Блестящая ложь театра и книги в библиотеке
Растрачивали впустую накопленные вечера.
Поблекли кремлёвские звёзды а с ними “великие цели”,
И лопнула на гитаре натруженная струна.
Пугает своим безлюдьем картина “Грачи прилетели”.
А если Саврасов в запое, то как же случится весна?
|