Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   Осип Мандельштам   * * * Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой! Ох, как крошится наш табак, Щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать скворцом, Заесть ореховым пирогом... Да, видно, нельзя никак. Октябрь 1930 * * * Как бык шестикрылый и грозный, Здесь людям является труд, И кровью набухнув венозной, Предзимние розы цветут. Октябрь 1930 * * * Не говори никому, Bсе, что ты видел, забудь - Птицу, старуху, тюрьму Или еще что-нибудь... Или охватит тебя, Только уста разомкнешь, При наступлении дня Мелкая хвойная дрожь. Вспомнишь на даче осу, Детский чернильный пенал, Или чернику в лесу, Что никогда не сбирал. Октябрь 1930 ЛЕНИНГРАД Я вернулся в мой город,знакомый до слез, До прожилок, до детских припухлых желез. Ты вернулся сюда, - так глотай же скорей Рыбий жир ленинградских речных фонарей. Узнавай же скорее декабрьский денек, Где к зловещему дегтю подмешан желток. Петербург, я еще не хочу умирать: У тебя телефонов моих номера. Петербург, у меня еще есть адреса, По которым найду мертвецов голоса. Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок. И всю ночь напролет жду гостей дорогих, Шевеля кандалами цепочек дверных. Декабрь 1930 * * * С миром державным я был лишь ребячески связан, Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья, И ни крупицей души я ему не обязан, Как я не мучал себя по чужому подобью. С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой, Я не стоял под египетским портиком банка, И над лимонной Невою под хруст сторублевый Мне никогда, никогда не плясала цыганка. Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных Я убежал к нереидам на черное море, И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных, Сколько я принял смущенья, надсады и горя! Так отчего ж до сих пор этот город довлеет Мыслям и чувствам моим по старинному праву? Он от пожаров еще и морозов наглеет, Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый. Не потому ль, что я видел на детской картинке Леди Годиву с распущенной рыжею гривой, Я повторяю еще про себя, под сурдинку: "Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива..." Январь 1931 * * * Помоги, господь, эту ночь прожить: Я за жизнь боюсь - за твою рабу - В Петербурге жить - словно спать в гробу! Январь 1931 * * * Мы с тобой на кухне посидим, Сладко пахнет белый керосин. Острый нож да хлеба каравай... Хочешь, примус туго накачай, А не то веревок собери Завязать корзину до зари, Чтобы нам уехать на вокзал, Где бы нас никто не отыскал. Январь 1931 * * * После полуночи сердце ворует Прямо из рук запрещенную тишь, Тихо живет, хорошо озорует - Любишь - не любишь - ни с чем не сравнишь. Любишь - не любишь, поймешь - не поймаешь, Не потому ль, как подкидыш молчишь? Что пополуночи сердце пирует, Взяв на прикус серебристую мышь. Март 1931 * * * Я скажу тебе с последней Прямотой: Все лишь бредни, шерри-бренди, Ангел мой. Там где эллину сияла Красота, Мне из черных дыр зияла Срамота. Греки сбондили Елену По волнам, Ну а мне - соленой пеной По губам. По губам меня помажет Пустота, Строгий кукиш мне покажет Нищета. Ой-ли, так-ли, дуй-ли, вей-ли, - Все равно. Ангел Мэри, пей коктейли, Дуй вино! Я скажу тебе с последней Прямотой: Все лишь бредни, шерри-бренди, Ангел мой. Март 1931 * * * За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей. Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей. Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе, Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе. Уведи меня в ночь, где течет Енисей, Где сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет. 17-28 марта 1931 * * * Нет, не спрятаться мне от великой муры За извозчичью спину-Москву - Я трамвайная вишенка страшной поры И не знаю - зачем я живу. Ты со мною поедешь на "А" и на "Б" Посмотреть, кто скорее умрет. А она - то сжимается, как воробей, То растет, как воздушный пирог. И едва успевает грозить из дупла - Ты - как хочешь, а я не рискну, У кого под перчаткой не хватит тепла, Чтоб объехать всю курву-Москву. Апрель 1931 * * * Я пью за военные астры, за все, чем корили меня: За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня. За музыку сосен савойских, полей елисейских бензин, За розы в кабине ролс-ройса, за масло парижских картин. Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин, За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин, Я пью, но еще не придумал, из двух выбирая одно: Душистое асти-спуманте иль папского замка вино... 11 апреля 1931 * * * Еще далеко мне до патриарха, Еще на мне полупочтенный возраст, Еще меня ругают за глаза На языке трамвайных перебранок, В котором нет ни смысла, ни аза: - Такой-сякой! - Ну что ж, я извиняюсь, Но в глубине ничуть не изменяюсь... Когда подумаешь, чем связан с миром, То сам себе не веришь: ерунда! Полночный ключик от чужой квартиры, Да гривенник серебряный в кармане, Да целлулоид фильмы воровской... Я, как щенок, кидаюсь к телефону На каждый истерический звонок: В нем слышно польское: "Дзенькуе, пани", Иногородний ласковый упрек Иль неисполненное обещанье. Bсе думаешь, к чему бы приохотиться Посереди хлопушек и шутих, Перекипишь, а там, гляди, останется Одна сумятица да безработица: Пожалуйста, прикуривай у них! То усмехнусь, то робко приосанюсь И с белорукой тростью выхожу, - Я слушаю сонаты в переулках, У всех лотков облизываю губы, Листаю книги в глыбких подворотнях, И не живу, и все-таки живу. Я к воробьям пойду и к репортерам, Я к уличным фотографам пойду, И в пять минут - лопаткой из ведерка - Я получу свое изображенье Под конусом лиловой шах-горы. А иногда пущусь на побегушки В распаренные душные подвалы, Где чистые и честные китайцы Хватают палочками шарики из теста, Играют в узкие нарезанные карты И водку пьют, как ласточки с Янцзы. Люблю разъезды скворчущих трамваев, И астраханскую икру асфальта, Накрытого соломенной рогожей, Напоминающей корзинку асти, И страусовы перья арматуры В начале стройки ленинских домов. Вхожу в вертепы чудные музеев, Где пучатся кащеевы Рембрандты, Достигнув блеска кордованской кожи, Дивлюсь рогатым митрам Тициана, И Тинторетто пестрому дивлюсь, - За тысячу крикливых попугаев. И до чего хочу я разыграться, Разговориться, выговорить правду, Послать хандру к туману, к бесу, к ляду, Взять за руку кого-нибудь: - Будь ласков, - Сказать ему, - нам по пути с тобой. Май - сентябрь 1931 * * * Там, где купальни, бумагопрядильни И широчайшие зеленые сады, На реке Москве есть светоговорильня С гребешками отдыха, культуры и воды. Эта слабогрудая речная волокита, Скучные-нескучные, как халва, холмы, Эти судоходные марки и открытки, На которых носимся и несемся мы. У реки Оки вывернуто веко, Оттого-то и на москве ветерок. У сестрицы Клязьмы загнулась ресница, Оттого на Яузе утка плывет. На Москве-реке почтовым пахнет клеем, Там играют Шуберта в раструбы рупоров, Вода на булавках, и воздух нежнее Лягушиной кожи воздушных шаров. Апрель 1932 ИМПРЕССИОНИЗМ Художник нам изобразил Глубокий обморок сирени И красок звучные ступени На холст как струпья положил. Он понял масла густоту, - Его запекшееся лето Лиловым мозгом разогрето, Расширенное в духоту. А тень-то, тень все лиловей, Свисток иль хлыст как спичка тухнет. Ты скажешь: повара на кухне Готовят жирных голубей. Угадывается качель, Недомалеваны вуали, И в этом сумрачном развале Уже хозяйничает шмель. 23 мая 1932 * * * Дайте Тютчеву стрекозу, - Догадайтесь, почему! Веневитинову - розу, Ну, а перстень? - Никому! Баратынского подошвы Раздражают прах веков. У него без всякой прошвы Наволочки облаков. А еще над нами волен Лермонтов, мучитель наш, И всегда одышкой болен Фета жирный карандаш. А еще богохранима На гвоздях торчит всегда У ворот Ерусалима Хомякова борода. Май 1932 СТАРЫЙ КРЫМ Холодная весна. Голодный Старый Крым, Как был при Врангеле - такой же виноватый. Овчарки на дворах, на рубищах заплаты, Такой же серенький, кусающийся дым. Все так же хороша рассеянная даль, Деревья, почками набухшие на малость, Стоят как пришлые, и вызывает жалость Bчерашней глупостью украшенный миндаль. Природа своего не узнает лица, А тени страшные - Украины, Кубани... Как в туфлях войлочных голодные крестьяне Калитку стерегут, не трогая кольца. Май 1933 * * * Квартира тиха, как бумага - Пустая без всяких затей - И слышно, как булькает влага По трубам внутри батарей. Имущество в полном порядке, Лягушкой застыл телефон, Видавшие виды манатки На улицу просятся вон. А стены проклятые тонки, И некуда больше бежать - А я как дурак на гребенке Обязан кому-то играть... Пайковые книги читаю, Пеньковые речи ловлю, И грозные баюшки-баю Кулацкому баю пою. Какой-нибудь изобразитель, Чесатель колхозного льна, Чернила и крови смеситель Достоин такого рожна. Какой-нибудь честный предатель, Проваренный в чистках, как соль, Жены и детей содержатель - Такую ухлопает моль... Давай же с тобой, как на плахе, За семьдесят лет, начинать - Тебе, старику и неряхе, Пора сапогами стучать. И вместо ключа Ипокрены Домашнего страха струя Ворвется в халтурные стены Московского злого жилья. Ноябрь 1933 * * * Пусти меня, отдай меня, Воронеж, - Уронишь ты меня иль проворонишь, Ты выронишь меня или вернешь - Воронеж - блажь, Воронеж - ворон, нож! Апрель 1935 * * * Я живу на важных огородах, - Ванька-ключник мог бы здесь гулять. Ветер служит даром на заводах, И далеко убегает гать. Чернопахотная ночь степных закраин В мелкобисерных иззябла огоньках. За стеной обиженный хозяин Ходит-бродит в русских сапогах. И богато искривилась половица - Этой палубы гробовая доска. У чужих людей мне плохо спится, И своя-то жизнь мне не близка. Апрель 1935 * * * Да, я лежу в земле, губами шевеля, Но то, что я скажу, заучит каждый школьник: На Красной площади всего круглей земля, И скат ее твердеет добровольный, На Красной площади земля всего круглей, И скат ее нечаянно-раздольный, Откидываясь вниз - до рисовых полей, Покуда на земле последний жив невольник. Май 1935 * * * Лишив меня морей, разбега и разлета И дав стопе упор насильственной земли, Чего добились вы? Блестящего расчета: Губ шевелящихся отнять вы не могли. Май 1935 * * * День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах. Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон - слитен, чуток... А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах... День стоял о пяти головах и, чумея от пляса, Ехала конная, пешая, шла черноверхая масса: Расширеньем аорты могущества в белых ногах, - нет, в ножах Глаз превращался в хвойное мясо. На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко, Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо. Сухомятная русская сказка! Деревянная ложка - ау! Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ? Чтобы Пушкина славный товар не пошел по рукам дармоедов, Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов - Молодые любители белозубых стишков, На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко! Поезд шел на Урал. B раскрытые рты нам Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой - За бревенчатым тыном, на ленте простынной Утонуть и вскочить на коня своего! Апрель-май 1935 * * * Bозможна ли женщине мертвой хвала? Она в отчужденьи и силе, - Ее чужелюбая власть привела К насильственной жаркой могиле. И твердые ласточки круглых бровей Из гроба ко мне прилетели Сказать, что они отлежались в своей Холодной Стокгольмской постели. И прадеда скрипкой гордится твой род. От шейки ее хорошея, И ты раскрывала свой аленький рот, Смеясь, итальянясь, русея... Я тяжкую память твою берегу, Дичок, медвежонок, миньона, Но мельниц колеса зимуют в снегу, И стынет рожок почтальона. 3 июня 1935 * * * Мой щегол, я голову закину, - Поглядим на мир вдвоем. Зимний день, колючий, как мякина, Так ли жестк в зрачке твоем? Хвостик лодкой, - перья черно-желты, Ниже клюва в краску влит, Сознаешь ли, до чего щегол ты, До чего ты щегловит? Что за воздух у него в надлобье - Черн и красен, желт и бел! В обе стороны он в оба смотрит - в обе! - Не посмотрит - улетел! Декабрь 1936 * * * Нынче день какой-то желторотый: Не могу его понять - И глядят приморские ворота В якорях, в туманах на меня. Тихий, тихий по воде линялой Ход военных кораблей, И каналов узкие пеналы Подо льдом еще черней. 9 декабря 1936 * * * Я в сердце века - путь неясен, И время отдаляет цель - И посоха усталый ясень, И меди нищенскую цвель. 14 декабря 1936 * * * Как подарок запоздалый Ощутима мной зима, Я люблю ее сначала Неуверенный размах. Хороша она испугом, Как начало грозных дел. Перед всем безлесным кругом Даже ворон оробел. Но сильней всего непрочно- Bыпуклых голубизна, Полукруглый лед височный Речек, бающих без сна... 20-30 декабря 1936 * * * Эта область в темноводье - Хляби хлеба, гроз ведро, Не дворянское угодье - Океанское ядро. Я люблю ее рисунок, Он на Африку похож. Дайте свет, - прозрачных лунок На фанере не сочтешь... Анна, россошь и гремячье, - Я твержу их имена. Белизна снегов гагачья Из вагонного окна. Я кружил в полях совхозных, Полон воздуха был рот, Солнц подсолнечника грозных Прямо в очи оборот. Bъехал ночью в рукавичный, Снегом пышущий Тамбов, Видел цны - реки обычной - Белый, белый, бел-покров. Трудодень страны знакомой Я запомнил навсегда, Воробьевского райкома Не забуду никогда. Где я? Что со мной дурного? Степь беззимняя гола. Это мачеха Кольцова. Шутишь - родина щегла! Только города немного В гололедицу обзор, Только чайника ночного Сам с собою разговор... B гуще воздуха степного Перекличка поездов Да украинская мова Их растянутых гудков. Декабрь 1936 * * * Вехи дальние обоза Сквозь стекло особняка. От тепла и от мороза Близкой кажется река. И какой там лес, - еловый? Не еловый, а лиловый, И какая там береза, Не скажу наверняка, - Лишь чернил воздушных проза Неразборчива, легка... 26 декабря 1936 * * * Я около Кольцова, Как сокол закольцован, И нет ко мне гонца, И дом мой без крыльца. К ноге моей привязан Сосновый синий бор, Как вестник, без указа Распахнут кругозор. B степи кочуют кочки - И все идут, идут Ночлеги, ночи, ночки - Как бы слепых везут... 1-9 января 1937 * * * Влез бесенок в мокрой шерстке - Ну, куда ему? Куды? - B подкопытные наперстки, В торопливые следы - По копейкам воздух версткий Обирает с слободы. Брызжет в зеркальцах дорога - Торопливые следы Постоят еще немного Без покрова, без слюды. Колесо брюзжит отлого - Отлегло - и полбеды! Скушно мне - мое прямое Дело тараторит вкось: По нему прошло другое, Надсмеялось, сбило ось! 12-18 января 1937 * * * В лицо морозу я гляжу один: Он - никуда, я - ниоткуда, И все утюжится, плоится без морщин Равнины дышащее чудо. А солнце щурится в крахмальной нищете, Его прищур спокоен и утешен, Десятизначные леса - почти что те... А снег хрустит в глазах, как чистый хлеб безгрешен. 16 января 1937 * * * Как землю где-нибудь небесный камень будит, - Упал опальный стих, не знающий отца; Неумолимое - находка для творца - Не может быть другим - никто его не судит. 20 января 1937 * * * Слышу, слышу ранний лед, Шелестящий под мостами, Вспоминаю, как плывет Светлый хмель над головами. С черствых лестниц,с площадей С угловатыми дворцами Круг Флоренции своей Алигьери пел мощней Утомленными губами. Так гранит зернистый тот Тень моя грызет очами, Видит ночью ряд колод, Днем казавшихся домами, Или тень баклуши бьет И позевывает с вами, Иль шумит среди людей, Греясь их вином и небом, И несладким кормит хлебом Неотвязных лебедей. 21 января 1937 * * * Люблю морозное дыханье И пара зимнего признанье: Я - это явь, явь - это явь! И мальчик, красный, как фонарик, Своих салазок государик И заправила, мчится вплавь. И я - в размолвке с миром, с волей - Заразе саночек мирволю В сребристых скобках, в бахромах, - И век бы падал векши легче, И легче векши в мягкой речке, - Полнеба в валенках, в ногах! 24 января 1937 * * * Средь народного шума и спеха, На вокзалах и пристанях Смотрит века могучая веха И бровей начинается взмах. Я узнал, он узнал, ты узнала, А теперь куда хочешь влеки - B говорливые дебри вокзала, В ожиданья у мощной реки. Далеко теперь та стоянка, Тот с водой кипяченой бак, На цепочке кружка-жестянка И глаза застилавший мрак. Шла пермяцкого говора сила Пассажирская шла борьба И ласкала меня и сверлила Со стены этих глаз журьба. Много скрыто дел предстоящих В наших летчиках и жнецах, И в товарищах реках и чащах, И в товарищах городах... Не припомнить того, что было, - Губы жарки, слова черствы, - Занавеску белую било, Несся шум железной листвы. А на деле-то было тихо - Только шел пароход по реке. Да за кедром цвела гречиха, Рыба шла на речном говорке. И к нему - в его сердцевину - Я без пропуска в кремль вошел, Разорвав расстояний холстину, Головою повинной тяжел... Январь 1937 * * * Куда мне деться в этом январе? Открытый город сумасбродно цепок. От замкнутых я,что ли,пьян дверей? И хочется мычать от всех замков и скрепок. И переулков лающих чулки, И улиц перекошенных чуланы, И прячутся поспешно в уголки И выбегают из углов угланы. И в яму, в бородавчатую темь Скольжу к обледенелой водокачке, И, спотыкаясь,мертвый воздух ем, И разлетаются грачи в горячке, А я за ними ахаю, крича В какой-то мерзлый деревянный короб: - Читателя! Советчика! Bрача! На лестнице колючей - разговора б! Февраль 1937 * * * На доске малиновой, червонной На кону горы крутопоклонной, Bтридорога снегом занесенной Высоко занесся санный, сонный Полугород, полуберег конный, B сбрую красных углей запряженный, Желтою мастикой утепленный И перегоревший в сахар жженный. Не ищи в нем зимних масел рая, Конькобежного фламандского уклона, Не раскаркается здесь веселая кривая Карличья в ушастых шапках стая! - И меня сравненьем не смущая, Срежь рисунок мой, в дорогу дальнюю влюбленный, Как сухую, но живую лапу клена Дым уносит, на ходулях убегая. 6 марта 1937 * * * Я скажу это начерно, шепотом, Потому, что еще не пора: Достигается потом и опытом Безотчетного неба игра. И под временным небом чистилища Забываем мы часто о том, Что счастливое небохранилище - Раздвижной и прижизненный дом. 9 марта 1937 ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ Небо вечери в стену влюбилось - Все изрублено светом рубцов - Провалилось в нее, отразилось, Превратилось в тринадцать голов. Bот оно, мое небо ночное, Пред которым как мальчик стою, - Холодеет спина, очи ноют, Стенобитную твердь я ловлю. И под каждым ударом тарана Осыпаются звезды без глаз, - Той же вечери новые раны, Неоконченной росписи мгла. 9 марта 1937 ЗАБЛУДИЛСЯ Я В НЕБЕ... 1 Заблудился я в небе, - что делать? Тот, кому оно близко, ответь! Легче было вам, дантовых девять Атлетических дисков, звенеть. Не разнять меня с жизнью, - ей снится Убивать и сейчас же ласкать, Чтобы в уши, в глаза и в глазницы Флорентийская била тоска. Не кладите же мне, не кладите Остроласковый лавр на виски, Лучше сердце мое разорвите Вы на синего звона куски! И когда я умру, отслуживши, Всех живущих прижизненный друг, Чтоб раздался и глубже и выше Отклик неба - в остывшую грудь! 1937 2 Заблудился я в небе, - что делать? Тот, кому оно близко, ответь! Легче было вам, дантовых девять Атлетических дисков звенеть, Задыхаться, чернеть, голубеть. Если я не вчерашний, не зряшний, - Ты, который стоишь предо мной, Если ты виночерпий и чашник - Дай мне силу без пены пустой Выпить здравье кружащейся башни, - Рукопашной лазури шальной. Голубятни, черноты, скворешни, Самых синих теней образцы, Лед весенний, лед высший, лед вешний, - Облака - обаянья борцы - Тише: тучу ведут под уздцы! 1937 * * * Может быть, это точка безумия, Может быть, это совесть твоя: Узел жизни, в котором мы узнаны И развязаны для бытия. Так соборы кристаллов сверхжизненных Добросовестный луч-паучок, Распуская на ребра, их сызнова Собирает в единый пучок. Чистых линий пучки благодарные Собираемы тонким лучом, Соберутся, сойдутся когда-нибудь, Словно гости с открытым челом. Только здесь, на земле, а не на небе, Как в наполненный музыкой дом, - Только их не спугнуть, не изранить бы - Хорошо, если мы доживем. То, что я говорю, мне прости. Тихо, тихо его мне прочти. 15 марта 1937 * * * О, как же я хочу, Нечуемый никем, Лететь вослед лучу, Где нет меня совсем! А ты в кругу лучись,- Другого счастья нет, И у звезды учись Тому, что значит свет. Он только тем и луч, Он только тем и свет, Что шепотом могуч И лепетом согрет. И я тебе хочу Сказать, что я шепчу, Что шепотом лучу Тебя, дитя, вручу. 27 марта 1937 * * * Я к губам подношу эту зелень, Эту клейкую клятву листов, Эту клятвопреступную землю: Мать подснежников, кленов, дубков. Погляди, как я крепну и слепну, Подчиняясь смиренным корням; И не слишком ли великолепно От гремучего парка глазам? А квакуши, как шарики ртути, Голосами сцепляются в шар, И становятся ветками прутья И молочною выдумкой пар. 30 апреля 1937 * * * На меня нацелилась груша да черемуха - Силою рассыпчатой бьет меня без промаха. Кисти вместе с звездами, звезды вместе с кистями, - Что за двоевластье там? B чьем соцветьи истина? С цвету ли, с размаха ли, бьет воздушно-целыми Воздух, убиваемый кистенями белыми. И двойного запаха сладость неуживчива: Борется и тянется - смешана, обрывчива. 4 мая 1937 * * * Как по улицам Киева-Вия Ищет мужа, не знаю чья, жинка, И на щеки ее восковые Ни одна не скатилась слезинка. Не гадают цыганочки кралям, Не играют в купеческом скрипки, На Крещатике лошади пали, Пахнут смертью господские Липки. Уходили с последним трамваем Прямо за город красноармейцы, И шинель прокричала сырая: - Мы вернемся еще, разумейте! Май 1937

Жена Никодимыча Поздравляем! Вы – Жена Никодимыча! Круче Вас только горы! Вас боится и слушается сам Никодимыч! Мы тоже к Вам со всем уважением и почтением. Пройти тест