Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   Дилетант Часть 2-я   …Когда каратели закрыли двери сарая, никто ещё ничего плохого не думал, но когда потянуло дымом и занялась соломенная крыша, людей охватил страх, парализующий тело, разум и волю. Над деревней повис вопль. Я пробрался в угол сарая и через лаз, прорытый то- ли лисами, то- ли мальчишками, выбрался наружу. Я давно знал этот лаз. До войны я через него воровал колхозный овёс. Я побежал, пригибаясь, чтобы не заметило оцепление, огородами к лесу. Уже вломившись в кусты на опушке и в кровь разцарапав лицо, я вдруг вспомнил, что все мои остались в том аду. Секунду постояв, я побежал обратно. Сарай дымил. Сырые брёвна занимались медленно. Я втянул тело в задымненный орущий хаос и сразу наткнулся на невестку Наталью, забившуюся в угол и прижимавшую к себе полузадушенного ребёнка. Я хотел вытянуть её за руку наружу, но она ничего не понимала и отчаянно сопротивлялась. Я попробовал отобрать ребёнка, но понял, что бороться с обезумевшей невесткой не в силах. Она, визжа, прокусила мне руку до кости. По центру крыши начали рушиться стропила и я понял: - Поздно. Сердце, ёкнув, стало проваливаться вниз. Я вылез из подкопа и спокойно пошёл к опушке прямо на пулемёты оцепления, путаясь ногами в картофельной ботве. И вдруг вспомнил, что волоски у внучат пахли мышами. Похоже, что меня заметили. Поднялась хаотичная стрельба. Почему никто не мог попасть в меня, так обречённо и настойчиво бредшего к лесу? Зачем я нёс с собой украденное в сарае ведро с зерном? Пулемётчик срезал меня на самой опушке леса, когда спасительные кусты снова плеснули в лицо запах коры и листьев. Когда мой отец приехал с фронта на побывку после тяжёлого ранения, в соседней деревне мужики, помянув стаканом самогона невинно убиенных, отдали отцу оплавленный нательный крест жены… - Слушайте, парни! Может прекратим это издевательство раз и навсегда! Ну, что мне до судьбы моего деда? Я уже орал на моих спутников не стесняясь: - Я же не могу бесконечно умирать чужой смертью и мучиться за чужие проступки! - Хорошо, хорошо! - утешил тот, что в чёрном, - Сейчас привезём тебя, сейчас…Там хорошо... И тут я увидел... Нет не увидел - ощутил, что коридор, по которому меня везут, заканчивается входом в туннель. Нет! Даже не туннель - в некую воронку,стены которой светились и медленно вращались. Из туннеля этого или воронки текли тепло и неведомая музыка. Нет! Не свет с музыкой - покой и любовь. И тянуло туда безудержно. Я уже прикрыл глаза в блаженстве, как возникло лицо... Впрочем, какое лицо у кота? Морда верного Кузи. Морда эта сказала: - Смотри, хозяин, внимательно смотри…Только я не говорил тебе ничего… Я тут же понял, что этот туннель и есть смерть, есть растворение меня в блаженном и распад. - Не хочу! - твёрдо и определённо заявил я и мысленно упёрся в края туннеля. - Ну, как хочешь, парень. Наше дело предложить. - сказал Чёрный… …Опять бесконечные коридоры… Мне стало это надоедать. - Чем они хотят меня напугать? - думал я раздражаясь.- Если я умер, то мне нечего бояться, если нет - то это всего лишь бред. В это время меня вкатили в помещение похожее цех мясокомбината. На конвеерных крюках висели полуразделанные людские трупы. Я, разозлившись,показал им фигу, вспомнил своего Кузю и трижды сплюнул: - Кузя! Тьфу, тьфу, тьфу! Всё моментально исчезло. Нет, не исчезло, а превратилось в душную ковыльную степь… … Нас было двадцать воинов в отряде. Четверо суток мы были в бешенной скачке. Горячий полынный ветер степи выдубливал лицо. Когда мы делали краткие остановки, чтобы накормить лошадей, над биваком висел запах потных тел и кислой овчины. Мы не разжигали костров. Мы жевали вяленую конину на скаку запивая её кумысом и так же, на скаку, мочились с коня. К вечеру пятого дня на холме показались крыши, крытые ковылём. Деревенька была огорожена тыном и вполне могла считаться городком. Мы решили дождаться утра. А уж рано поутру неизбежная кара падёт на голову того, кто предал Хана. Мы стерегли бивак по очереди и, как только светлая полоска показалась на восточном небе, мы были в сёдлах. Впрочем не все. Большая часть отряда ночью обошла деревеньку. Их остроконечные шапки замаячат над ковыльным морем, как только мы оттянем на себя дружину. С воем и гиканьем мы ворвались в деревеньку, изрубив в лапшу двух крестьян, стоявших в дозоре. Нам удалось поджечь несколько крайних хат. Поднялась дружина. Пора было уходить. Мы выкатились в степь и за нами человек десять погони. На виду деревни мы, рассыпавшись, взяли их в кольцо и перебили, стреляя из луков на скаку. В деревне поднимался и креп женский вой. Значит ворвались наши. Мы повернули коней. Горели хаты. Толпа металась по единственной улице. Всадники волками скакали вокруг, выхватывая свои жертвы. Внутри этого стада было опасно - могли растоптать. Я схватил за распущенные волосы девку в одной рубахе и поскакал в огороды. Девка волочилась по земле и, когда я спешился, от ужаса и боли уже не могла кричать. Я рвал на куски это нежное мясо, воняющее потом и страхом, когда кто-то ударил меня по голове. Я ещё успел обернуться и посмотреть в глаза этому русому гиганту. Из левого плеча у него торчали две обломанных стрелы. И он уже снова занёс свой топор надо мной… - Улитка, улитка! Высунь рога. Дам кусок пирога. - попросил я виноградную улитку, которую снял с влажной, ещё утренней ветки жимолости. Улитка должна бы давно привыкнуть и к этим назойливым просьбам высунуть рога, к тому, что обманут и пирога, конечно, не дадут, да и к тому, в конце концов, что улитки не едят пирогов. Должна бы привыкнуть, да не привыкла. Поэтому улитка начала вытекать из своей раковины янтарного цвета. А когда вытекла на треть, то приподняла переднюю часть этого вытекшего и образовала из него не только рожки, но и глаза бусинками на тонких стебельках. Закончив все эти приготовления улитка сказала: - Ну, показал рога. Дальше что? Я не знал, что улитки умеют говорить, поэтому молчал. Меня учили только тому, что улитки - это сельскохозяйственные вредители и что французы вместо того, чтобы опрыскивать этих тварей специальной жидкостью, называют их деликатесами и лопают почём зря. - Дальше что? - спросила неугомонная улитка и повела рожками из стороны в сторону. - Ну? Язык проглотил? - С языком всё в порядке, - ответил я, - Просто я не знал, что улитки разговаривать умеют. - Ну, вот! - огорчилась улитка, - А ещё царь природы. - А ты откуда знаешь, что царь? - Да трепались недавно тут двое... - неопределённо ответила улитка и потребовала, - Всё. Рога посмотрел? Тогда посади меня, где взял. И без тебя тошно. Тут мы с ребятами вчера посидели немного... Давай, сажай! Кина не будет! Кинщик заболел. Я посадил эту разговорчивую улитку на перекрученный проволочный стебель жимолости и пошёл к магазину. Мы с ребятами вчера тоже хорошо посидели. …От Кутузовского городка, где стояла наша часть, до штаба Армии нужно было добираться почти через весь город и,когда начальству надоело нас возить по нескольку раз на день, они выдали нам постоянные пропуска в город. В штабе работали на картах Пьянов, Злотин и я. Конечно, в первый же выходной мы поспешили использовать полученные блага полностью и поехали в баню. Не в ту баню, куда нас водили строем один раз в неделю, а в дальнюю, где по слухам был необыкновенный пар. Ехать надо было с пересадкой. Выйдя из трамвая в центре Калининграда мы зашли в пивную и выпили по хорошей кружке пива со снетками. Когда мы добрались до бани, там была уже приличная очередь. Рядом с баней, похожей на большой сарай, лежали развалины. Мы с Сашкой Пьяновым поставили Мишку в очередь и вышли покурить. Я спросил деда, который сосредоточенно курил у входа, что здесь было раньше. Он сказал, что театр. Мы зашли внутрь развалин. Да, видимо, это был театр. Лестницы на второй ярус были так плотно усыпаны слежавшимся битым кирпичом, что получились покатые горки. Мы поднялись наверх. Я достал пачку "Элиты", лучших, как тогда считалось, сигарет и мы закурили. Я думал, что может быть, именно в этом театре была премьера Шиллеровских "Разбойников". - Грамотно бомбили. - вдруг сказал Сашка, - Прицельно. Вокруг все старые дома целы. Потом помолчал и добавил: - А, может, и случайно. Кто сейчас разберёт? Мы пошли вниз. Баня была плохая, но пиво в ней было. Мы выпили по кружке и поехали в часть. И успели вовремя. Наши ребята уже умудрились напиться и шли к артиллеристам драться. В тот день пряжкой разсекли Сашке бровь и он лёг в медсамбат… …Как мне надоели этот лабиринт и эти лифты! Вот и опять меня тянули в неизвестность. Эта неизвестность пугала. Я вспомнил все молитвы, которые знал и начал молиться. Нет! Не помогла даже великая мантра "Харе Кришна"… Я посмотрел на потолок коридора, по которому меня везли. Потолка не было. Было ясное синее небо и там, где должны были стоять облака, реяла икона Владимирской Божьей Матери, именуемая в народе Умиление. У Богоматери было измученное лицо моей жены… …В тот день наша Расчётно- Аналитическая станция стала в километре от польской границы. Шли масштабные учения и без Гвардейской 11 армии обойтись видимо было никак нельзя. Ещё не утихли волнения в Гдыне и Гданьске, когда армия стояла по полной боевой готовности, чтобы войти в Польшу и навести пролетарский порядок. И мы и офицеры устали от бесконечного ожидания и неизвестности. Пока мы развернули станцию, склеили и подготовили карты для игры, приняли и обработали первую информацию, наступила ночь. Я устал и не заметил, заснув в палатке, что слишком близко подкатился к чугунке и у меня начали тлеть сапоги. Нас подняли в середине ночи тревожным шёпотом. Исчез с поста мой земляк Шатилов. Около часу мы, матерясь, искали его. Потом двое ребят сходили через границу в польскую деревню . Шатилова не было. Майор построил нас и выдал патроны. Только водители машин и радисты имели автоматы. У остальных были пистолеты Макарова. Как любил шутить наш майор, чтобы застрелиться в боевой обстановке. Мы растянулись цепью и стали прочёсывать лес. Если бы в лесу находился противник, то мы с нашими фонариками были бы живой мишенью. Идти по лесу было не то чтобы неприятно. Идти было страшно. Лейтенант, идущий слева от меня, остановился и шёпотом матерно выругался: - Смотри, за пнём лежит! Я тоже посветил. У пня ничком лежал человек. Мы медленно подошли, ожидая самого худшего. Но Шатилов был вполне жив, только крепко пьян. Он рассказывал, что ночью к нему подошла девица с польской стороны и принесла самогону. Потом они пошли в стожок. А когда мы начали поиски, Шатилов испугался и спрятался в лесу. Когда мы приехали в казарму, парни присудили Шатилову по пять ударов ложкой. Завернули ложку в полотенце. Шатилов безропотно лёг на койку вниз лицом, обнажив зад. Его худой мальчишеский зад был покрыт лиловыми прыщами. От его покорности мне стало нехорошо и я не смог ударить… - Парни, ну что вы всё время армию показываете? Служил я и служил. И ничего особенного не происходило. - снова возбух я - Ну, надоело в конце концов! - Армия - это школа жизни. - гордо провещал Чёрный, а Белый добавил: - Потому, что там учат убивать... ... Мой экскорт расстегнул мои ремни и один из них сказал: - Погуляй пока. Я встал на ноги. Дверь захлопнулась и исчезла. Я был именно в нём, в этом городе. Он начинал мне сниться обычно за несколько недель до затяжной бессонницы. Для меня этот город был таким же реальным, как любой другой на земле. Вот и сейчас я шёл по узкой улочке, которая вела к морю, и знал, что если на следующем перекрёстке повернуть налево, будет кафе с хорошим кондиционированием и крепким кофе. Я сел на открытой терассе, заказал чёрный кофе и воду. Я закурил, лениво рассматривая редких прохожих. Со стороны моря не спеша шёл человек в солдатской военной форме. Я узнал его. Это был мой отец. Мы обнялись и он сел за столик. Я заказал по одному дринку за встречу. Мы выпили. - Папа, куда я попал? - спросил я, - Я ведь не умер ещё? - Конечно нет. Поэтому меня и послали успокоить тебя. Ты так сопротивляешься, что искажаешь пространство. Они решили, что меня ты бояться не будешь. Я не боялся его, но что-то лежало между нами. - Ты временно находишься в фантомном пространстве. Все твои эмоции, желания, фантазии, идеи живут здесь. - А эти очереди за моей печёнкой? - Сопротивление пространства. Фантомы постепенно стираются и необходима регенерация. Сами они не умеют. Нужна энергия. - Фантомы... Пространство.. А ты откуда это знаешь? - А я и не знаю. - Но всё же говоришь. - А это не я говорю, - сказал папа. И мы помолчали. - Ты тоже живёшь здесь? - спросил я. - Нет. Я далеко. Хотя далеко - это понятие земное. Я обрёл форму только, чтобы встретиться с тобою. Ничего не бойся. Всё, что ты увидишь - это и есть ты. Отец стал растворяться и некоторое время спустя у столика остались лишь тяжёлые солдатские сапоги. Я вспомнил, как занимался спортом. Для того, чтобы прыгнуть в длину, например, мне нужно было увидеть мысленно весь прыжок и поверить в него… ... Я стою у двери, обитой коричневым дермантином. На двери щеголевато поблёскивают медными головками декоративные гвозди. Шикарная дверь одним словом. Осталось только вспомнить куда эта дверь. И нажать кнопку звонка. - Давай, давай, пионер! Входи. Садись. Водки выпей. Димку только что за новой бутылкой послали. - Это встречает Сергеич. Димкин батя. Я оглядываюсь на ходу. Сажусь за стол. Это великолепный стол. Дубовый. Во всю комнату. Когда входишь, сразу видишь, что стол в этом доме главный. Всё остальное лишь аксессуары стола. Обычно на этом столе лежат рыхлой стопкой листы с рисунками, картоны с подмалёвками, стоят кисти в деревенской крынке - немудрёная и таинственная атрибутика мастерской. На всё это приятно и немного жутко смотреть. Так смотришь на блеск инструментария в кабинете зубного врача. И сразу становится понятно, что именно здесь творится некое таинство, именно здесь материализуется идея. - Хорошо это... ты... ваще... про идею загнул, - Восхищается Чёрный, - Душевно.. - Он и не такое загнуть может. - поддерживает разговор Белый. - Он прошлый раз такое загнул, что повторить невозможно - язык не поворачивается и морда краснеет. Потом Чёрный Вынул из правого кармана гранёный стаканчик и демонстративно громко поставил стаканчик этот на стол. Сергеич демонстративно громко ставит стограммовик на стол и представляет меня сидящему за столом мужику с грозно насупленными бровями: - Димкин друг, так сказать, детства. Мрачный поднимает свой стакашок и хрипловато: - Тогда за молодость! Сергеич умилённо подхватывает: - За молодость, за глупость... За ту молодость, что в нас! И уже наставительно ко мне: - Ты впечатлись с кем за одним столом сидишь! Академик. Народный художник... - Не пугай малого, - возражает Мрачный. И поясняет: - У них же, у нынешних, авторитетов нет. Сами, мол, себе авторитеты. Или ложное что-нибудь... Тот же Малевич... Докатились с этой молодёжью. Только и слышно: - Ах, Малевич! Ах Шагал! А Шагал этот рисовать не умел. Ты же помнишь, Сергеич? Ведь не умел он рисовать? - Ясный хрен, что не умел, - Поддерживает Сергеич Мрачного. И ко мне с учительской интонацией: - Мы в Витебске в одной школе учились. Это чтоб у тебя глупых вопросов не возникало. У Пэна учились. - Как же! - Вмешивается Мрачный, - Знает он Пэна. Он Матисса - мазилку знает. А Пэна... А ведь какой художник был! - Да! - Подхватывает Сергеич и опять больше ко мне, чем к собеседнику: - Портрет лошади написал - каждый волосок прописан. Каждый! Английская королева купила прям на Парижской выставке. И уже к Мрачному извинительно: - Да откуда они могут Пэна знать? Присобачили ярлык - Натуралист. И всё. Под запретом до сих пор. Сергеич поднялся и разлил остатки. Потом двинул тост: - За Учителя! - За Учителя! - Согласился Мрачный и поднял свой стаканчик. Я тоже собрался присоединиться, да тут как раз вломился Димка, ругаясь на ходу: - Вот попал, мать перемать! Завезли креплёное, так очередь - с ума сойти. Хорошо знакомый попался. Так и не помню теперь - выпил я за Учителя, или нет. …Мы ехали в небольшой посёлок возле литовской границы. Нас вёз председатель Общества еврейской культуры. Мы должны были посмотреть насколько возможна реставрация памятника евреям, расстрелянным в тех краях. Сначала мы заехали в Литву и в ближайшем посёлке купили литовских конфет и водки. Мы долго искали памятник. На карте он был сразу за еврейским кладбищем. Но кладбища мы тоже найти не могли. Потом прохожий, с подозрением рассматривая нас, махнул рукой в сторону леса. В этих краях не любили говорить по- русски. Лесок, на который махнул рукой мужичок, и оказался кладбищем. Территория его быстро заросла ольхой и осиной и совершенно слилась с соседним лесом. Кладбище потрясало не тем, что заросло деревьями,оно потрясало тем, что все, абсолютно все, памятники накренились вперёд и стояли ровно под углом семдесят пять градусов. Как будто здесь всё время дул невидимый ветер. А они шли и шли против ветра, наклонив свои массивные тела. Памятник, который мы искали, фактически не подлежал реставрации. Он был сделан из плохого бетона… …К моему столику подсела дама и, заискивающе заглядывая в глаза, спросила: - Мешать не буду? Я узнал её. Это была балерина, забравшая мою ногу. - Можно я буду девушкой твоей мечты? - попросила она - Представь меня молодой и красивой. Я возмутился: - Сначала забираешь ногу, потом делай тебя девушкой мечты. А что будет потом? - Что ты за ногу переживаешь? Ты ведь умеешь регенерироваться. Я же знаю... Ну не жадничай, представь. А я за это буду тебе сниться, когда захочешь. Я не стал жадничать и представил её придурковато - инфантильной героиней картин Буше. Балерина неожиданно молодо засмеялась и убежала, зазывно оглядываясь на бегу. Она так ни разу и не приснилась мне. Обманула, или заплутала в чужих снах… …Мне стало легко и радостно. Я понял, что этот мир зависит от меня так же, как и я от него… - Да, понял. Будет сделано! - проговорил Белый в мобильный телефон. Потом аккуратно завернул аппарат в платочек и положил в карман халата… - Ну, вобщем так… - обратился он ко мне, - Тут у нас ошибочка вышла. Ты должен понять и войти в положение, так сказать... И на старуху бывает проруха. Словом, будем возвращать тебя обратно. Только, вначале нужно подписать контракт. Дескать, как только найдём поступок, так сразу... И тут же на стену спроецировалось изображение документа с грозной надписью “Контракт “. Вот тут- то я и начал материться… …Я не раздумывая подписал договор, по которому брал на себя обязательство качественно и в оговоренные сроки написать сценарий, поставить и провести праздничный вечер в популярном колхозе- миллионере. Колхоз имел лишние деньги и собирался отметить юбилей своего основания по- человечески, то есть идеологически нагруженной пьянкой. У меня не было денег, но я был популярным организатором таких пьянок. Конечно, соответсвующий надо мной был необходим. И контроль этот был установлен. Сначала я думал, что, как обычно, спокойно сниму бабки, ан не тут-то было. Первая же репетиция, которую я планировал отвести на звук и свет, повергла меня в ужас. В этом сельском клубе не было ни света ни звука. Председатель колхоза потребовал, чтобы моей партнёршей была представитель колхоза- толстая баба, как по- латышски, так и по-русски говорившая с акцентом. Я не стал расстраиваться и решил забить на всё. Если клиент хочет красиво, мы ему эту красоту устроим. Это был первый колхоз в Латгалии, и райком тщательно контролировал процесс. Продуктовую программу осуществлял районный ОБХСС, поэтому столы ломились от деликатесов. Праздник начался вовремя. И всё шло так, как и должно было идти на солидном застолье: тосты, поздравления, подарки, душещипательные рассказы о передовиках производства, песни и танцы. В антракте ко мне подошёл второй секретарь райкома: - Послушай. Мне подсказали,что в зале находится первый уполномоченный. Человек, под руководством которого и возник колхоз. Мы должны правильно отреагировать и дать ему слово. - На сценарии стоит ваша виза. - порадовал я районного идеолога, - Я прямо сейчас сделаю вставку, а вы напишите, что согласны. - Ну, зачем такие формальности? - сказал польщённый секретарь. Но я настоял на своём. Когда народ уселся за столики, выпил и притих, я представил бывшего уполномоченного. Коренастый дедок с невидящими глазами выхватил у меня микрофон и понёс: - Вы все решили, что я покойник.- неожиданно начал он, - А я всех вас переживу и всё помню. Вот тут говорили, какой хороший работник Кондрат Иванов. А ты забыл, Кондрат, как плакал, когда заявление о вступлении в колхоз писал? Я обещал тебе тогда, контра, что своей рукой застрелю, если не подпишешь. И застрелил бы, потому что все вы, сволочи, были против родной Советской власти. И вот в таком духе о всех героях вечера. Начальство делало "лицо", крутило головой, но остановить деда было невозможно. Дождавшись, когда у докладчика пересох рот и он, на секунду замолчав, потянулся к стакану, я провозгласил очередной тост. Зал вревел. Выпили и дружно забыли о выступающем. Забыли все, кроме тех, кому этот коренастый дедок испортил жизнь… …На этот раз зазвонил телефон у Чёрного. Мы находились в комнате, напоминающей кабинет следователя: cтол, два стула с коричневыми клеёнчатыми сиденьями, сейф, выкрашенный серой краской, облупившейся по углам. Только на месте портрета Дзержинского висела моя фотография. Наверное, я слишком уж уставился на своё изображение, потому что послышался голос Белого: - Это традиция такая у нас. Новый фигурант - новый портрет. Я отвёл глаза в сторону. Белый сидел на подоконнике и лузгал семечки. Хромовые сапоги его ритмично раскачивались под подоконником и изображали беззаботность. Я помолчал немного и спросил: - А почему, позвольте спросить, установилась такая традиция? Чёрный оторвался на секунду от заполнения форменного бланка и резонно ответил: - Потому что. - Ага… - сказал я глубокомысленно. Чёрный всё ещё писал, когда Белый начал разъяснительную беседу. Он так и сказал: - Ну что ж. Начнём разъяснительную беседу. После чего сплюнул лузгу от семечек на пол и вытер морду рукавом. - Значит так. Пока коллега оформляет подписку о выходе, мы посмотрим, чем там на воле мы будем заниматься... И я увидел себя, сидящим за компьютером. - Тут, извините, снова ошибочка вышла. - несмело вякнул я, - Никогда у меня компьютера не было. И, вообще, я не умею с ним обращаться. - Вот уж, что правда, то правда. - сказал компьютер и больно укусил меня “мышью“ за руку. - Это, брат, дело - то наживное. - сказал Чёрный и протянул мне бумажку, - Вот пропуск на выход. Подпись начальника на нём сама появится. Когда надо будет. Но сначала немного осмысления и освобождения. Я недоумённо поднял глаза на Белого. Тот снова занимался своими семечками, однако, снизошёл: - Ты же в православии крещён, а, значит, воспринимаешь себя, как раба… …Ко мне подошла маленькая китаянка. - Учитель хочет видеть тебя. - сказала она и сделала нечто похожее на реверанс, - Иди за мной. - Далеко пойдём? - спросил я. - Нет. В Китай. - ответила она. - Далековато… - засомневался я. - Возьми меня за руку и произнеси "Ом" - ты сам знаешь как. Я сказал мантру. Через мгновение мы стояли на вершине горы. - Учитель, как обычно, прилетит на огнедышащих драконах. - сообщила моя дама. Я напрягся. Я ожидал грома, молний и чудовищ. Но появился сухонький старичок, который стоял на большой тарелке. В тарелку были впряжены два варана с небольшими крылышками. Мне стало весело. Я покопался в памяти и решил, что это даос. Между тем даос, или как там его, подошёл ко мне и положил на мою голову сухонькую лапку. - Ему будет очень трудно после операции. - обратился даос к своей ученице. - У него больные лёгкие. С этим можно было только согласиться. Меня много лет мучил астматический бронхит. Вот и сейчас подкатывал очередной приступ. Даос произнёс энергичное заклинание. Я начал кашлять. И вдруг я увидел,как из моего рта высунулась лягушачья серая лапа. Кашляя, я вытащил изо рта огромную жабу. Серую с чёрными пятнами. Дышать стало легко и приятно. - Посмотри сюда. - даос показал рукой на склон горы, где стояли в ряд десять женщин в чёрных одеждах, - Одна из них - причина твоей болезни. Накажи любую. Это в твоей власти сейчас. Я попытался по фигурам угадать кто есть кто, но у меня ничего не вышло. - Я не могу так. Я не хочу карать невиновного. - Он слишком мягкосердечен. - разочарованно сказал даос китаянке, - Хотя, это может быть и неплохо. Слушай, человек., -это уже ко мне, - Я сделаю тебя свободным, но ты должен ещё раз придумать нас. - Свободным от чего? - спросил я. - От всего, кроме обычных табу. Даос погладил меня по шее и к моим ногам, глухо звякнув, упал медный ободок. - Я снял с тебя ошейник раба. Даос протянул свою руку ко мне. Указательный палец его был раскалён и светился красным. Он коснулся моего правого плеча в том месте, где у меня была родинка. Это было очень больно, но я терпел. - Сейчас я удалил твой микрочип. Теперь ты вышел из под их контроля, - довольно сказал даос. Далее он вынул из моей груди маленькую самодельную куклу набитую душистой травой и снял, привязанные к левой руке чётки из белой бумаги, так похожие на староверскую лестовку. Я недоумевал. Прожил жизнь и не знал, что на мне столько всякого барахла навешано. - Теперь ты свободен. - торжественно произнёс отшельник, - Иди, но помни, что самые большие грехи страх и уныние…Иди. - Я не умею перемещаться в пространстве. - Потом поймёшь, что не надо перемещаться, а надо вобрать пространство в себя. Тогда исчезают время и скорость. Не заботься об этом сейчас… - Так ты не читал Гантенбайна? Ну, старик, ты даёшь! Как можно это не читать? Там же настоящий экзистенционализм! Там полный атас! - так говорил Валерик, то отходя от мольберта и прищуриваясь, то подбегая к уже порядочно измазюканому картону и нанося несколько вкусных штрихов. - Ты, может, и Апполинера не читал? Я отрицательно покрутил головой. Мне было неловко и потому что я не читал Апполинера, и потому что я не знал, что такое экзистенционализм. Я тоже сидел у мольберта, пытаясь на нём "поставить" женскую головку в нужном ракурсе. У меня ничего не получалось и от этого тоже было крайне неловко. А не получалось по очень банальной причине : я был влюблён в натурщицу. Таня, провинциальная актриса- инженю, конечно же догадывалась о моей влюблённости. Догадывалась тем особым женским чутьём, которое безошибочно выделяет из мужского стада тех, кто тебя хочет. Догадывалась, но великодушно не подавала виду. - Нет, старик, не читал. Да и где я возьму? В нашей библиотеке один Горький да Новиков- Прибой. - Сейчас Санька читает. Сегодня должен принести. Я тогда и тебе дам. Это же невозможная вещь, старик! - И Валерик смачно пошлёпал своими негритянскими губами, давая понять, что вещь действительно офигенная. - Перекур! - объявил он, глянув на часы! У него с Таней был такой уговор : час она позирует - пятнадцать минут отдых. Таня с показным удовольствием, несколько кокетничая, встала со стула, подошла к столу, заваленному картонами и ватманскими листами, нашла пепельницу и закурила. - А я, мальчики, Евтушенко люблю. Ну что может быть лучше? - "А снег повалится, повалится и, как в воронку, втянет в грех"... - Всё это - вторсырьё! - горячился Валерик. Он всё время делал вид, что темперамент у него - О-го-го! - "Я вспоминаю лэ для королев, и гимн рабов, бросаемых муренам" - вот, где настоящее! - А ты что любишь? - спросила она у меня внезапно. - А я, что попроще люблю. Неловкости, целый день накладывающиеся друг на друга, стали превращаться в агрессивность. - Вот например: " К тебе, Тамара, мой порыв назрел и лопнул, как нарыв". - А что? - это я увидел недоумение на морде Валерика, который тоже вздыхал по Таньке. - Что? Аполлинера читать можно, а Хармса нельзя? - Всё читать можно, старик. - Валерик ощущал себя победителем, - Всё можно, но про себя. - Так они про меня не пишут! - шутливо возмутился я и вопрос был снят. Вопрос был снят, но Таня вдруг вспомнила о неотложном и начала собираться. Тогда я неожиданно для себя прочитал : - "Ты, что бабочкой чёрной и белой, не по-нашему дико и смело, и в моё залетела жильё, не колдуй надо мною, не делай горше горького сердце моё.Чернота, окрылённая светом, та же чёрная верность обетам и платок, ниспадающий с плеч. А ещё в трепетании этом тот же яд и нерусская речь." Валерик сделал вид, что потрясён - он выкатывал глаза и крутил головой : - Старик! Что это? Почему не знаю? - он, как Чапаев, в своём незнании обычно винил окружающих. - Тарковский - сказал я. И мне опять стало неловко. Не за Тарковского, а за себя. - Недавно совсем книжечка попалась. - Ну, старик! - одобрил Валерик, - Ну, ты даёшь. Принеси почитать. - Не принесу - сказал я - Ты потеряешь, или пропьёшь. Повисла пауза. Нехорошая такая пауза повисла. - Ну, мальчики, я пошла - нарушила Танька тишину. - Провожать меня не надо. Я сама доберусь. Провожать её - это было немыслимо! Кому-то нужно было оставаться, а оставаться никто не хотел. Танька хлопнула дверью. И тут- же - дверной звонок. - Забыла что? - проворчал Валерик и пошёл открывать. В комнату ввалился долговязый Санёк, чуть- чуть хмельной, но более весёлый, чем хмельной! - П- п- привет, Стариканы! - радостно забормотал Санёк, вынимая из карманов две бутылки креплёного вина и водружая это вино на стол. - А я- то всё думаю себе с кем бы потрепаться по душам. А они в- в- вот где запрятались? Напряжённости и неудобства в комнате как не бывало. Весело уселись, весело налили. Санёк поднял стакан и весомо сказал : - За искусство в нас! Выпили по глотку и Санёк начал читать свои новые стихи. Он так и рубанул : - А вот мои новые стихи. Он был хороший парень, Санёк. Плохо было только, что он писал стихи. Если бы только писал, с этим ещё можно было бы мириться, он их ещё и читал всем, кого удавалось застать врасплох. Вдобавок ко всему Санёк, когда читал свои стихи, начинал волноваться. А когда он волновался, то заикался. Вот и сейчас он начал заикаться с первого же слова : М- мне приснилось, что ты - копейка. П- п- потёртая. Медная. А мне говорили п- п- пропей её! Не последняя. Я упирался сначала - Что вы! Ведь копейка особая. А мне говорили - Жлоб ты! Чай, в чулке- то бумажки сотенные. С- с- слово за слово. Штоф на столике. П- п- пей, соколики, Чтобы засветло! Вот проснулся, закутан в шубейку. Говорят, что знобило зело. Мне п- п- риснилось, что ты - копейка, А копейка- то я на деле. После этого приличия требовали похвалить автора. И я и Валерик изобразили полное восхищение : - Ну, ты, старина, выдал! - Шедевр! - Правда? Спросил довольный Санёк и снова налил. - Честное пионерское! - проорал Валерик некстати, - Почти, как у Маяковского : Дайте мне женщину! Синюю, синюю! И на ней проведу я белую линию! - Ну, нет, старик! Это ты не понял! - немного обиделся Саня. - Во первых, это не Маяковский, а во вторых, послушай ещё это : Дождь Вспенивал лужи, Хлестал по лицу злыми каплями, Кажется, Влезал в души И там потихоньку капал... Санёк читал стихи, а я думал - Чего этим стихам не хватает? Кажется, всё на месте, а нет очень важного. - Я понял - они просто не живут. Они не могут ожить. - Это я уже вслух. - Этому больше не наливать! - шутливо распорядился Валерик. А Санёк хотел было обидеться, да передумал: - Это что там у тебя должно ожить? - Не у меня, а у тебя, - пояснил я. Вот, вспомнилось: "Эмалевый крестик в петлице и серой тужурки сукно... Какие печальные лица и как это было давно". ... потом... там, там, там... забыл... да! Вспомнил! - "Какие прекрасные лица и как безнадежно бледны - наследник, императрица, четыре великих княжны"... Валерик восхитился: - Ты смотри, сколько он наизусть знает! Так и чешет! Тут Санёк спохватился, что инициатива уходит из рук и воскликнул несколько с пафосом, но от души: - Старики! Давай выпьем за то, чтобы стать тем, кем мы себя назвали. - Художник, - и он картинно показал рукой на Валерика. - Поэт, - Санёк церемонно склонил голову. - И ... А ты кто? - спросил Санёк у меня. Я задумался и сказал откровенно: - А я и сам не знаю кто. Но вместе с вами выпью. И мы выпили. Но так уж в жизни карта легла, что стал Художник лет через пятнадцать законченным алкоголиком, Поэт - воровским авторитетом, а я до сих пор не знаю, кто я такой. Кто я? Где я? Зачем я? Я беззащитен и уязвим! И мне страшно! Так страшно,что трудно дышать. Я меняю кожу. Я становлюсь другим. И мне страшно подумать, что всё, что было, повторится вновь. Я жду, я жажду конца, понимая, что конец этот - всего лишь начало. …Рано или поздно всё хорошее кончается. Вот и мы дожили до времени, когда кончилась выпивка и деньги. Мы - это военные сборы офицеров запаса в количестве 15 мужиков с похмельным синдромом на мордах. Сразу, как только мы установили полное отсутствие денег, - и когда только успели пропить! - стало ясно, что нужно начинать новую и светлую жизнь. Наша часть стояла в местечке Суйжи. Возле Яунциемса. Если уточнить, то это под Ригой. Погода стояла редкостная для Латвии. Эту редкостную погоду, - ни одного дождя, - никто не замечал целых две недели, а сегодня все сразу заметили. - Вы как хотите, - сказал очень худой и длинный пожарник из Вентспилса с редкой латышской фамилией Ивановс, - но я ничего делать не буду. Я буду загорать и купаться. И к нему присоединилось человек семь. Остальные, и я в том числе, пошли на берег озера на мостки покурить на природе. И там заметили лодку. Выяснилось, что это лодка завскладом прапорщика Коли, который был заядлым браконьером и вором. Я велел ребятам ждать и пошёл в городок за вёслами. Коля пил с прапором из чужой части. Они сидели на балконе в сапогах и майках и закусывали щучьей икрой. - Вот, попробуй, как я её делаю. - сказал Коля, одновременно наливая гранёный и протягивая столовую ложку с икрой. Я подумал о том, как жарко на улице сегодня. Мне стало на секунду дурно, но я взял себя в руки и похвалил икру. Покурили. Потом я выслушал Колино хвастовство на тему какой он хозяйственный. Вёсла стояли тут же на балконе. Я взял их и пошёл к лодке, уверив хозяина, что не утону. Мы гребли по очереди и рассуждали о том, как хорошо нам сегодня, когда прекратилась эта пьянка. Через пару часов мы нашли, поставленную, видимо, прапором Колей, мерёжу. Огромную морскую мерёжу в которой уже лежало десять мерных линей килограмма по полтора каждый. Мы переставили мерёжу в другое место и пошли в часть. Жизнь начинала наполняться смыслом. В части мы пошли на кухню. Мы чистили рыбу, когда пришёл начальник сборов. - Рыбу поймали. Хорошую. -сказал он. Он был на редкость разговорчивым человеком этот подполковник. Мы ему дали рыбы, а он принёс две бутылки Акдама, напрягся и двинул речь: - Рыба посуху не ходит. На утро мы проверили мерёжу и вынули снова десяток прекрасных линей. Тут народ стал думать, что делать с этой рыбой дальше. Не есть же её каждый день. Капитан Володька, юрист Рижского рыбного порта, сказал, что поскольку он гений, хотя никто это не видит и не ценит, то он берётся найти сбыт этой продукции. Он собрал рыбу в чемодан и уехал в Яунциемс. Он вернулся обратно довольный, как поросёнок в луже, и выставил на стол в палатке батарею бутылок. Это называется бартер, - сообщил он, - один линь равняется одной бутылке креплёного. Наш бизнес стал процветать. Дважды в день наши офицеры по жребию ездили в магазин и в палатке дважды в день накрывался стол. В то день жребий вынули я и лейтенант Ивановс. Оказалось - его звали Андрис. Мы взяли чемодан и отправились в путь. До Яунциемса нас подбросил частник. В магазине всё тоже было нормально, если не считать того, что девочки не стали брать огромного леща, который затесался своим серебром в золото линей. Выбросить нам его было жалко. Завотделом посоветовала пройти в дачный посёлок и продать леща дачникам. Перед посёлком мы присели в рощице и, глядя, как вороны ловят белок на соснах, выпили одну бутылку для храбрости. Посёлок состоял из крепких, красивых домов. Чувствовалось, что здесь живут состоятельные люди. Мы заходили во все дома по очереди, но нигде у нас леща не покупали. Наконец попался очень красивый домик с великолепными розами на участке. Я сказал Андрису: - Ты лучше говоришь по латышски - ты и пойдёшь. Только давай сперва осмотримся : здесь может быть собака. - Какая собака? - возразил лейтенант, - Она бы все розы потоптала. Он вошёл в калитку и cвернул за дом,но уже через несколько секунд бежал обратно, безжалостно топча сапогами розы. За ним нёсся огромный дог. Я никогда в жизни не видел, чтобы человек так быстро бегал. Он обогнал дога настолько, что успел закрыть за собой калитку и выругаться. Дог стоял, опираясь передними лапами на забор и ругался по- своему. Мы выбросили леща в канаву и на автобусе поехали в часть… … Я снова, не то на бойне, не то в пыточной камере. Огромный полуголый мужик, в клеёнчатом переднике спрашивает: - Ты чей ? - Что значит чей? - не понял я. - Чей раб, спрашиваю? - снизошёл до объяснений мужичина. Я подумал, вспомнил даоса и ответил, что я свободный человек. Мужик что-то отмечает в своей тетрадке и интересуется: - Но какому-то богу ты молился? - Конечно. Я - православный. Мужик радостно ржёт: - Иди, посмотри на своего бога. Открывается дверь и я вижу подвешенного за ребро на крюк Иисуса, с которого рабочий неспешно сдирает кожу. - Да - это мой Бог. И мне не надо другого! - прокричал я, потрясённый увиденным. Снова пошёл лифт и я очутился на весенней поляне… …На следующий день после приезда к тётушке я пошёл в лес. Этот лес начинался под Витебском и, говорят, упирался в уральские горы. Грибов обычно было - косой коси. Взрослые, измученные летней страдой, в лес не ходили, а дети боялись заходить далеко. Я взял корзину, хлеб с салом и прошлогодний посошок, покрытый зарубками - память об убитых змеях. Дождей давно не было и грибы попадались сплошь червивые. Я вышел к огромной бомбовой, воронке. Она была до краёв наполнена водой, на дне из синей глины было видно, как бурлили ключи. Я напился ледяной воды и сел на пенёк покурить. Сидел я почти не двигаясь и лес постепенно привык ко мне. И в меня вошла душа леса. Я услышал, как он дышит, как медленно, с натугой думает, как чувствует. К ручейку, вытекающему из рытвины подошёл деловой енот, что-то вымыл передними лапками и исчез в папоротниках. Я сидел и думал о том времени, когда здесь жили лешие… - Вот у меня был один знакомый леший... - начал было Белый. Но Чёрный его перебил: - Есть идея! - И морда у него довольно засияла. - Клиент, похоже, может. Ты попробуй. Ты попридумывай. Ты посочиняй чё- нить. - Это он уже ко мне. Вот хотя бы про Лешего сочини. Ты же говорил, что умеешь. - Хорошо. - согласился я. И добавил, - Как же вы мне надоели! Игорёк Григорьев был нежить. Он был пятым у лешачихи Клавки. Она давно решила, что пора детям в люди выходить. А то в лесу становилось всё хуже и хуже. Рядом стояла воинская часть и вечно взрывали, стреляли, пилили. Ни сна, ни роздыху - одна головная боль. Вот и стала Клавка выжидать. Да, к слову сказать, ждать долго не пришлось. Офицерские жёнки сдерживать себя не любят. Вот у одной малыш в луже перепачкался. Мамаша и стала его костерить. Такой, да сякой! И всё матом, да матом. А потом возьми, да скажи: ”Чтоб тебя леший взял!” Тут Клавка ждать не стала. Подменила младенца на своего, да так быстро, только пыль заклубилась. Игорёк рос мальчиком серьёзным - бука букой. Любви родительской не ждал, да и им не до того было. Дружил только с домовятами Мишаней, и Никешей. Они встречались обычно под кроватью, где домовята мурлыкали свои бесконечные сказки, а Игорёк искал блох в их густой шерсти. Подрос Игорёк - пошёл в школу. Там старался вовсю - что не понимал, то вызубривал. Память у него была звериная. Ребята его сторонились потому, что был он очень мрачен - бревно бревном. Да Игорёк и сам в товарищи не набивался. Была у него другая страсть. Летом, как грибы пойдут, брал он лукошко - и в лес. Там он ложился под лапами раскидистой ели, из ствола выходила мама - лешачиха, кормила малиной, ласкала, да жаловалась, что люди скоро совсем житья не дадут. Домой он приходил к вечеру с полным лукошком отборных боровиков. Шло время. Отца Игорька перевели служить поближе к городу. Игорёк пошёл учиться на лесничего. Да не судьба была видно любимым делом заняться. По комсомольской путёвке попал он в войска НКВД. Начал этапы гонять. Небольшого роста, коренастый он не умел поворачивать голову, а поворачивался всем телом и внушал заключённым ужас одним своим оловянным взглядом, в котором не было ничего человеческого. Перед войной получил Игорь, уже лейтенант, назначение в один из Соловецких лагерей. Там он и встретил свою судьбу - пышногрудую молодку Матрёну, которая служила в санчасти. Игорёк на ухаживания время тратить не стал. Просто подошёл, сдавил грудь и прохрипел: ”Приходи вечером. Всё равно моей будешь.” И столько в этой фразе было силы и убедительности, что Матрёна пришла. Они поженились не потому, что была любовь, а потому, что Игорь терпеть не мог аморальных отношений. Незаметно для них закончилась война. Потом умер Отец и оставил сиротами безутешный народ. Лагеря стали расформировывать и супругов Григорьевых демобилизовали. Они уехали в маленький тихий городишко, где их никто не знал и стали потихоньку устраиваться. Сам старший лейтенант запаса Григорьев устроился во вневедомственную охрану. Был начальником охраны завода, но вскоре попытался внедрить рационализаторское предложение, суть которого изложил красивым почерком на сорока пяти листах и выслал в соответствующие органы. Он предлагал резко повысить производительность труда простыми и ясными административными мерами. Вокруг каждого предприятия нужно было выстроить хорошие заборы, поставить охрану. Рабочих надлежало привозить на предприятие сроком на полгода. Затем, на полгода отправлять домой, а на завод - очередную партию. "И ещё очень важно, - писал Григорьев, - запретить бабам рожать потому, что от детей одно - беспокойство, шалости, крики и угроза государственности". Рожать бабы могли только по специальному разрешению, как поощрение за ударный труд, но детей следовало сразу отбирать и правильно воспитывать в специальных учреждениях. …Эту свою теорию изложил мне сам Григорьев в доверительной беседе. Так случилось, что мы лежали в одной палате в противотуберкулёзном диспансере. Я с воспалением лёгких, а Григорьев - просто так, для восстановления здоровья. Он приходил в диспансер, как в санаторий, раз в году вместе с женой. И персонал так боялся этого гладкого, ухоженного старичка, что мимо нашей палаты ходили на цыпочках. Что - то было в нём неуловимое, заставлявшее людей вздрагивать и отводить глаза при встрече… Органы,однако, неправильно оценили его труд и отправили Игорька на психиатрическую экспертизу. Там, узнав, что у Игоря была черепно - мозговая травма, долго думать не стали, а дали вторую группу инвалидности, как инвалиду войны. Так вот и стали доживать свой век Игорь, да Матрёна. Детей у них не было, да это и понятно - нежить не может иметь детей с человеком. Всё бы было хорошо, но тянуло Игорька на родину в тот лес под Вологдой, где старая ель так широко раскинула свои лапы. Собирались, собирались они с женой, да и поехали. От военного городка, в котором вырос Игорёк, остались одни руины. Игорь оставил Матрёну кашеварить у костерка, а сам рванулся в лес. Нет. Не нашёл он старой ели. Нашёл только поваленное бурей полусгнившее дерево, да корягу - выворотень. И такая боль родилась в груди офицера запаса Григорьева, что сел он прямо в мох, обнял старую корягу, и завыл по - волчьи. Уже начало смеркаться, а он всё сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, покрываясь корой и мхом. И всё ходила его верная боевая подруга Матрёна по опушке и аукала. И лесное эхо откликалось ей вздохами.

Жена Никодимыча Поздравляем! Вы – Жена Никодимыча! Круче Вас только горы! Вас боится и слушается сам Никодимыч! Мы тоже к Вам со всем уважением и почтением. Пройти тест